— Вон они! — раздался пронзительный голос старосты. — Вон там!

Женщины бросились обратно к столам, и мы с Машей и Евой оказались на виду. За старостой стояли двое вооруженных охранников.

Они потянулись за автоматами.

На этот раз Илия рассмеялся. Он рванул нас к себе, мы завернули за угол посреди этой комнаты и скользнули в знакомый серый коридор.

Ева снова ахнула — и умолкла, как будто более ничто не могло ее удивить. Она крепко держала Машу за пояс.

А потом мы летели через потоки сияющего звездного света, и мимо проносились метеориты. Странное солнце по-прежнему висело над головой. Сияние и звуки исчезли так же внезапно, как и появились, и мы вышли с другой стороны коридора.

Маша отпустила руку Илии и огляделась по сторонам, Ева продолжала обнимать девочку.

На этот раз я знала, какой вопрос будет правильным.

— В когда мы?

— Мы в том же самом году, только в пяти тысячах миль оттуда, — откликнулся Илия. — Мы теперь в Америке.

— Мы в тогда в Америке, — заметила я.

Илия кивнул.

— В тогда. — Он коснулся моего плеча, — Поцелуй малышку, Ребекка. Пообещай ей, что здесь о ней позаботятся, — Лицо его теперь казалось не серым, а бледным, как будто это путешествие отняло у него много сил. — Эта женщина, хоть она и не мать ей, присмотрит за девочкой.

— Ева, — сказала я, — Праматерь.

— Конечно.

Мы с ним дружно кивнули, показывая, что понимаем иронию судьбы.

— Но я не могу просто взять и оставить ее, — засомневалась я, хотя и видела, что Ева с Машей уже нашли стол с едой и, радостно лавируя между персоналом, набивают карманы.

— Придется. Это дитя проживет хорошую жизнь. У нее будет прекрасная семья.

— Я когда-нибудь еще увижу ее?

— Нет, Ребекка. Она умрет прежде, чем ты родишься на свет. Кроме того, тебя ждет картина, которую тебе предстоит написать. Картина с моим изображением.

Он чарующе улыбнулся, как будто уже позируя.

Наверное, у меня отвисла челюсть. Но ненадолго.

— Ах, ты… ты…

Я никак не могла подобрать для него достаточно скверного слова. Неужели все это путешествие в прошлое, в это кошмарное место, было затеяно лишь для того, чтоб потешить его непомерное самомнение? Я гневно уставилась на Илию. Лицо его было мрачным, а глаза — акульими, не отражающими света. И как только я могла считать его интересным? У меня загорелись щеки от стыда.

— Я никогда не стану делать твой портрет! Никогда!

Илия вскинул руки, словно защищаясь от моих слов как от удара.

— Тише, Ребекка, тише. Эта картина должна быть написана. Не ради меня, а ради тебя. И даже не столько ради тебя, сколько ради твоего народа. Ради детей всей огромной еврейской диаспоры. Надо напомнить им, кто они такие. Она положит начало эпохе возрождения в иудаизме, и эта эпоха протянется дольше, чем твоя жизнь, и жизнь твоих детей, внуков и правнуков, и так до двадцатого колена.

Даже не знаю, что ошеломило меня больше — что картина, которую я когда-нибудь создам, будет обладать такой силой, или что у меня будут правнуки. Мне же всего пятнадцать лет! Кто же заглядывает настолько далеко?

— Но почему я? И почему Маша? И Ева?

Илия оглянулся через плечо на сидящую Машу; ее уже окружала группа сверстников. Кажется, Маша играла с ними — все утраченное детство вернулось к ней в один миг. Ева стояла, прислонившись к стене, и внимательно наблюдала за происходящим; она уже успела стать хранительницей Маши, ее ангелом, ее матерью. Илия повернулся обратно и склонил голову чуть набок.

— Думаю, ты уже и сама это поняла.

Я снова посмотрела на Машу. Она встретилась со мной глазами и улыбнулась. Это была улыбка моей сестры. Как я могла не заметить раньше?.. Все очень просто — раньше Маша никогда не улыбалась. В лагере нечему было улыбаться. Да, конечно. Мою сестру назвали в честь нашей прабабушки, Машанны.

— Если бы она умерла в лагере, ты никогда бы не родилась, — пояснил Илия, прежде чем начать растворяться в воздухе. — Картина никогда бы не появилась. Великое возрождение так никогда бы и не произошло.

— Но я родилась… — начала я.

— Родилась, чтобы рисовать, — завершил фразу Илия.

Он схватил меня за руку и повлек за собой в сторону вечности, в настоящее, домой.

Тэд Уильямс

РУКИ ЧУЖАКА

Люди в деревне уже несколько дней шептались насчет двух бродяг, появившихся в лесу Оруженосцев, но первым с ними заговорил мальчишка Тобиас.

Тобиас отличался своенравием. Сам факт, что в тот день была его очередь пасти отцовских овец на холме над лесом, можно сказать, гарантировал, что какая-то овца возьмет да и забредет вместо луга под сень леса, а Тобиас отправится за ней следом.

Мальчишка совсем забыл, что в лесу видели чужаков, и вспомнил об этом только тогда, когда заметил дым, серым шарфом вившийся среди деревьев. На мгновение Тобиасу стало страшно: с чего бы вдруг кому-то жить под открытым небом, мерзнуть по ночам да мокнуть под осенними дождями, если этот кто-то причисляет себя к богобоязненному люду? В лесу живут одни разбойники да опасные сумасшедшие — это ж всякому известно.

Будь Тобиас хоть самую малость не таким упрямцем, он бы развернулся да и дернул обратно на холм и, возможно, даже отцовскую овцу не забыл бы с собой прихватить. Но часть его натуры, довольно изрядная, более всего на свете ненавидела неизвестность. Именно она, эта часть натуры, когда-то заставила Тобиаса оторвать лапку у лягушки — мальчик надеялся выяснить, что же тварь станет делать. (Лягушка ничего не сделала и вообще вскоре умерла, устремив на него обвиняющий взгляд выпученных глаз, так что Тобиас почувствовал себя виноватым.) Именно из-за своей натуры Тобиас затупил лучшую отцовскую косу, пытаясь срезать ею дерево, и именно она подтолкнула Тобиаса вывалить наземь содержимое драгоценной материнской корзинки для шитья — тогда это стремление к знаниям закончилось тем, что мальчик всю вторую половину дня, вплоть до сумерек, ползал на четвереньках, собирая все до единой рассыпанные иголки и булавки. Однажды этот мятежный дух даже увел Тобиаса на несколько миль от деревни, по направлению к городу Идерс-Чёрч — говорили, будто он такой большой, что улицы там имеют названия! Отец и еще двое мужиков изловили Тобиаса через час после заката, когда тот, выдохшийся и проголодавшийся, присел на обочине. Его, конечно, выпороли, но для юного Тобиаса порка была лишь частью цены за возможность действовать.

Так что теперь Тобиас вместо того, чтобы развернуться и убраться подальше от леса и его опасных обитателей (хотя бы ради отцовского скота, если уж на то пошло), проследовал к источнику дыма — небольшого костерка на прогалине. Вокруг огня хлопотал какой-то невысокий человек, смахивающий на крысу. Морщины у него были так глубоки и темны от въевшейся грязи, что он походил на сушеное яблоко. Его здоровяк товарищ — он сидел на камне и не поднял головы даже тогда, когда Тобиас наступил на ветку, хотя невысокий аж подпрыгнул, — выглядел так странно, что мальчишку невольно пробрала дрожь. Голова у здоровяка была выбрита, хоть местами неважно, а череп под кожей бугрился там, где ему бугриться не полагалось. Костлявый подбородок отвис, в щель между верхними и нижними зубами виднелся язык, и, хотя здоровяк не казался слепым, глубоко запавшие глаза были тусклыми, как грязные камни.